Для начала: вопросы прекрасные, но не хочется попадать в типичную жуткую ловушку существ [обитающих] там, где мы есть сейчас, и мямлить как Йода, дескать, чего-то одновременно и нет, и оно есть, и большое и маленькое, одновременно правильное и неправильное…etc ad infinitum.

Только что в бесполезно блистательный полдень, я возвращался из местного магазинчика, вспомнил строфы “утренней медитацией пренебрегать не стоит!” из “Книги Лжей” и осознал, как сильно эта работа поможет против всех китайских пальцевых тюрем ума. Итак, решено: начать и не оглядываться.

Несомненно, наши ответы могут содержать некий процент не-истины, непередаваемый опыт, etc. Примем это, и посмотрим, что выйдет…- Мэттью Бауэр & Саманта Дейвис.


Ваша музыка — как дуновение свежего ветра иной вселенной, в котором слушатель может раствориться почти полностью, взлететь, очиститься, и вернуться к своей жизни на новом уровне…

Спасибо, назови это свежим ветром или космическим воем, растворение, растворитель, уничтожение “я”, — это первый принцип нашего звука, позволяющий и нам самим прокатиться и провести музыку из пределов вне нас самих.

В чем смысл нойза? Какой тип энергии он продуцирует? Что вы от него получаете, и что выражаете с его помощью?

В самом нойзе как таковом смысла нет. Для нас он — несущая частота. Мы импровизируем подобно автоматическому рисованию с закрытыми глазами. Мы выражаем стихии, духов, поведение хаоса, Фата Морганы сходят с никогда не пустующих холстов шумовых стен.

Как не сгинуть в ней, но прорваться в истинную реальность (к Богу, к Аллаху, в нирвану)? При всей полноте и глубине описания проблемы в ваших книгах, вы, однако, не даете никаких ключей к ее решению. Почему?

Если мне не изменяет память, действие «Вечеров в древности» Мейлера происходит в Египте времен фараонов, Каир как таковой был основан только тысячи лет спустя. Очевидным ответом на вопрос, почему я не даю никаких ключей к выходу из лабиринта, будет следующее: я не знаю пути наружу. Я не гуру, и никогда им не буду.

А если бы я вдруг и знал этот путь, то никогда бы не написал об этом в романе. Я считаю подлинные мистические переживания слишком серьезным опытом, чтобы описывать их в художественной литературе. Все мистические мотивы в моих романах — это только фантазии.

Я разочаровался со временем в сновидениях. Для меня сны оказались слишком бедным источником литературного вдохновения. Сон — очень плохой рассказчик. Моему неприятию снов посвящен отдельный монолог в новом, готовящемся к выходу романе (о котором подробней дальше).

Какова ситуация с суфийской культурой в современном мире, на Востоке и Западе? Существует ли реальный интерес со стороны людей к этой традиции?

Суфизм жив и чувствует себя хорошо. Думаю, что не ошибусь, говоря, что по общей численности суфии превышают и ваххабитов и салафитов. Орден Алавитов (к которому я принадлежал) процветает сейчас в Алжире и во Франции под руководством шейха Халеда Бен Тунеса (сын шейха Мостаганема в 60-х, который, во время пребывания там Ирвина, был еще подростком — ред).

На Западе есть довольно много нью-эйджевских суфийских орденов, «ни рыба, ни мясо», безвредные и по-своему доброкачественные, но абсолютно бесполезные образования.

Как вообще в вашей жизни начало все это происходить? Когда и как вы нашли свое истинное Я, и что помогает вам вдохновлять тысячи людей по всему миру?

То, что мне помогает — это я сам, я питаюсь дорациональными любовью и ненавистью через темное натяжение прозрачной паутины от Сириуса. Автобиография: каждый ребенок немного колдун…в 80-х — получение ответов в Изнаночной Англии…гораздо позже! Я читал про дзен, вдохновившись сэлинджеровскими хрониками семьи Гласс. Дайсэцу Судзуки. Реджинальд Блайс о хайку, великолепно. В 2000-х мне импонировала по вибрациям мизантропия блэк-метал.

Меня вдохновило такое чистое и красивое безумие самоубийства Йона Нодтвейдта из Dissection, по-видимому, совершенное как сознательный акт перехода, смерть как “оргазм жизни”. Почитав, я узнал о его оккультных занятиях и о том, что он убил себя перед открытой копией гримуара его ордена, “Liber Azerate”. Все это привело к моему собственному вступлению в братство, ознакомлению с западной традицией, концептами пересечения бездны и магического перерождения, и.т.д. И в итоге в мои руки попала книга Кеннета Гранта “Ночная сторона Эдема”, ставшая для меня подлинным стартом.

(Ну или продолжением, так как я всегда был любителем странного чтива о космическом ужасе, но через зеркало, через это чудесное произведение искусства, я обрел гримуар, алфавит, путь).

Примерно через год моих штудий я встретил Саманту и, конечно, всучил ей эту книгу. Пока книга была у нее, Саманту посещали странные сновидения, такой интенсивности, какой у нее не бывало с детства, и такой природы, которую я нашел крайне мощной, хоть и не слишком понятной (до поры до времени на нашем пути). Добыв другие книги из трех [тифонианских] трилогий и сопутствующую необходимую литературу, и проработав их, мы, наконец, увидели свою дорогу и выход, ведущий вовнутрь.

Расскажите нам о временах [культового лейбла] Broken Flag? Как все начиналось, что случилось, почему вы ушли?

Чтобы целиком рассказать про Broken Flag в 80-е, понадобится целая глава в автобиографии, вот где была подлинная Сокрытая Изнанка Англии, и я боюсь, что не смогу вспомнить всего, и произведу на свет деградировавшее отражение. Если говорить о земном проявлении, то мой “индустриально-романтический” проект Pure давал концерты вместе с [группой основателя лейбла] Ramleh. После роспуска Pure в 1984 году я продолжил играть, сначала с Хью Хервудом из Ake, затем сольно, как Total.

Гэри Мунди из Ramleh/Broken Flag, симпатизировал Total в достаточной степени, чтобы издать кассету “Hard and Low”, и еще он заказал для своей компиляции “Never Say When” длинный трек, который по сути был основан на композиции из “Hard and Low”. Этот длинный трек я назвал цитатой из “Истории глаза” Жоржа Батая, а именно “Face to face in the howling night». Там развивались темы секса, греха и смерча, в тексте была референция к эпизоду из дантова Ада с Франческой ди Римини [интересно, что этот последний образ независимо возникает еще раз далее в интервью — MAGREB].

Торнадо/шторм эквивалентен потере “я”, элементальным страстям, и природа спирали уроборична (время/бытие — циклично, но также спирально, так что постоянно сталкиваешься с теми же периодическими импульсами, эпизодами, но при каждом следующем круге ты немного приближаешься к источнику, вокруг которого кружишься (и здесь я могу добавить, что мы выслеживаем наш источник, нашу цель).

Что вы думаете о судьбе и предназначении? Они есть? Их нет? Дело обстоит как-то иначе? Каковы ваши персональные чувства по этому поводу? И как быть со свободной волей? Почему мы встречаем определенных людей в определенное время на перекрестках наших жизней? (Вопрос от наших подписчиков).

Это искусная сеть. Дихотомичный сценарий свободной воли/предопределения, который мы воздвигли через первую религию/богословие и закрепили через философию, дальше, чем что-либо уводит от понимания того, что всегда должно было оставаться сокрытым.
Мы дрейфуем, жертвы своей “свободной воли”, и обретаемый нами “шанс” — это когда судьба и мироздание сговорились, чтобы подвести нас к определенному человеку в определенный момент.

Может ли человеческое существо эволюционировать таким образом, чтобы обрести полную информацию о прошлом (или о чем-либо, о чем такое существо пожелает узнать)? (Вопрос от наших подписчиков).

О, это одна из тех лихо закрученных мыслей, превосходящих разум. Часто кажется, будто ответ вертится на кончике языка, как сон, который вот-вот откроет все обо всем, а затем ты просыпаешься. У Дэвида Фостера Уоллеса в сборнике “Забвение” есть рассказ “Старый добрый неон”, и там говорится, что вся информация существует одновременно, и мы просто выворачиваемся наизнанку и выходим туда, когда умираем. Так что: да! Каждое человеческое существо эволюционирует таким образом, когда умирает…наверное.

Что такое для вас Метафизика? Каковы ваши с ней отношения? Можете ли вы привести наиболее метафизические для вас примеры из литературы, кино, музыки? (Вопрос от наших подписчиков)

Метафизика — в смысле большая физика? Наука всего? Может быть для нас это мистицизм, магия…сеть, карта мира (которая, в свою очередь, мир), модель храма внутри храма (а что внутри этой модели?), связывая Фестат, старый Лондон и Тибет, с нашими йоркширкскими болотами и рощами, где однажды жертвоприношения викингов свисали с деревьев, которые мы ныне ласкаем.

“Грозовой перевал” Эмили Бронте. Фильм “Одержимость” (Изабель Аджани/Сэм Нил)
Эти два названия — любовь навеки. Могу приплюсовать “Тристана и Изольду” Рихарда Вагнера (я впервые увидел эту оперу в минималистичном спиральном сценическом оформлении), в ней заключены множественные спиральные петли и лейтмотивы, а также остальные оперы Вагнера (которые есть предельное размывание сакрального/профанного и исполнение их это акт поклонения, законоиздания), Байрейт есть храм, и сам по себе он как инструмент, как резонаторный ящик для музыки Вагнера.

“Смерть Марии Малибран” Вернера Шрётера. Картины Леоноры Каррингтон, Доротеи Таннинг, Итель Кохун, Штефи Грант.

“Исследования одной собаки” Франца Кафки, за описание “музыки” в ключе танца, как геометрического взаиморасположения объектов (в тему также Liber 31* фратера Ахада, импровизированный ритуал в тюрьме) и еще раз Кафка, басня про леопардов в храме **, поскольку каждый ритуал первоначально был импровизацией (и, быть может, эта импровизация и была единственным подлинным выполнением ритуала, а все последующие версии — просто следование устоявшейся хореографии), но любая мертвая религия может быть просто спящей и ожидающей перерождения. Фильмы Кеннета Энгера, как пособия в почитании, саундтрек Бобби Босолейла к “Восходу Люцифера”, оттуда же стихии и представление…

“The shadow of the golden fire” Дэвида Мургатройда, который показал нам, что есть, и что скрыто, наши драконьи края, вездесущего змия (и ворох звездных связей, от Йоркшира до Бутана, от Юггота до звезд), и еще одна книга, “Cosmic Meditation” Мишеля Бертье, когда мы просыпаемся в комнате, точной такой же как наша, но на противоположном конце вселенной.

*Когда, став свободным, обнаружишь себя в тюрьме, знай, что это не так.

Когда тюрьма твоей свободы увидится тебе открытой дорогой.

Когда ты, страстно желавший общества святых, найдёшь себя в грязи земной, не зная этого и сочтя, что это компания всех Будд, займи место наименьшего среди них в молчании.
Когда ты, отыскивая и затем обретя жесты Магической силы, обнаружил себя среди разврата и грязи, того не зная, узри в их вульгарных действиях наивысшее Искусство магии.

Когда ты искал Слова Силы, ты нашёл их созвучными словам низких людей, — знай, они не говорят ничего, кроме Наивысших истин.

Когда ты отдал всё, и тебе предлагается чаша милости, а ты думаешь, что это наиболее отвратительная смесь ядов, выпей ее с благодарностью.
Когда, продвигаясь вперед, ты обнаружишь себя двигающимся назад, не зная того, считай себя стоящим на месте.

Так, возможно, ты поймёшь, где Печаль есть Радость, Изменение есть Стабильность, Самоотречение есть Я.

(Frater Ahad, Liber 31)

** «Леопарды врываются в храм – опустошают священные сосуды. Это повторяется снова и снова, в конце концов к ним привыкают и они становятся частью ритуала»
(Франц Кафка).

Был ли у вас когда-нибудь гиперпространственный опыт? Что вы думаете о путешествии разума сквозь искривления пространства-времени? (Вопрос от наших подписчиков).

Может быть, самый обычный сон и есть “путешествие разума сквозь искривления пространства-времени?”. В конце концов, какой день календаря и который час в вашем сне? Где вы сами в вашем сне? В вашей голове или “в” 1872 году? Или “в” 2059-м? В вашей комнате или в городе? Но где кончается этот город?

Все просачивается во все остальное. Всякий раз, когда вы пытаетесь «думать» о 4-м измерении, вы оказываетесь дальше, чем в те инстинктивные моменты, когда вы чувствуете, что границы стали текучими, пористыми. (Начало «безумия» как гиперпространственного опыта, но не всегда, мы устанавливаем правила, имена, чтобы защитить нас от того, что мы будем поклоняться / хранить).

Многие практикующие маги подчеркивали важность «хороших манер», «безупречности», и мы нашли это столь верным, ведь к тому моменту, когда ты что-то рационализируешь, всё уже ускользнуло. Как с той молодой ведьмой в “Белых людях” Мэйчена: мы должны пройти три круга с глазами долу. И не подглядывать!

“Strange Keys to Untune Gods’ Firmament” — несомненно, одна из самых ошеломительных ваших работ. Эта пластинка — как огромный грозовой фронт, где-то в нем гремит кораблекрушение, где-то из сумрачного заката ветер выводит контуры города-призрака, а вон там гром и молния бьют на уничтожение. Любопытно, что в то время, как названия треков подразумевают “обретение потерянного знания в запретных областях” (City of Dis, Enochian Tapestries, Gateway To Blasphemous Light), название самого альбома достаточно открыто указывает на _метод_ приобретения такого знания. Наводит на мысли о перемене декораций, о сдвиге позиции точки сборки (по Кастанеде).

Саманта познакомила меня с “точками сборки” (и с ее подачи я внимательно прочел Кастанеду, у которого много изумительных и пугающих мест, и странно-знакомых, и глубоко незнакомых). Вообще концепция “Strange Keys” была в идее, что система или порядок содержит внутри своей структуры ключ к своему рассозданию, как раковая клетка или инфернальный элемент в архитектуре собора, или как библия, которая также является нашей книгой.

Ваш прекрасный новый альбом, “The Spirals of Great Harm” был вдохновлен Данте. Однако вы также характеризовали его как “hymns to lost Albions”, и в рекламе вашего московского концерта использовались образы Уильяма Блейка. Не говоря уже о том, что наша персональная ассоциация с фразой “spirals of great harm” — вот эта картина Блейка. Знакомы ли вы с “Иерусалимом” и другими “Пророческими книгами” Блейка? Что вы думаете об этом художнике и его искусстве?

Да! WB, как и EB [Эмили Бронте], это наш британский предшественник и святой (хотя я должен отметить, что он слишком носился с “Христом” и был слишком критичен ко “злу” Друидов (например, не принимал человеческие жертвоприношения) в “Иерусалиме”.

Интересно, что в подлинном смысле для меня этих английских авторов открыл французский писатель Жорж Батай, автор сравнительной истории “зла” или трансгрессии (см. “Литература и зло”, в которой, наряду с ожидаемыми главами про Жене и де Сада, содержатся прекрасные очерки о Уильяме Блейке и Эмили Бронте).

Памятуя о том, что Стивен Трауэр из Coil был участником Skullflower, насколько вы вообще были близки к движению “Сокрытой Изнанки Англии”? В книге Дэвида Кинана ваше имя упоминается ровно один раз, в духе “а еще там был Мэттью Бауэр со своей группой Skullflower”, и все. Меж тем, если почитать ваш блог, похоже на то, что сама эссенция этого “скрытого движения” из вашей жизни и мыслей никуда не делась.

Именно так, спасибо на добром слове. История, время и пространство, умирают, если их поместить в музей. А мы — живем, день за днем, в реальности, о которой я мечтал с детства и до 1985 года.

Что самое интересное и необычное происходило с вами в последнее время?

Мы приехали в Россию, потерялись и нашли себя на концерте. Большая Медведица перевернулась на небесах.

P.S. Упомянутый Мэттью фрагмент Кафки про собачью музыку:

В ту пору я еще ничего почти не знал о врожденной творческой музыкальности, свойственной собачьему племени, она до сих пор как-то ускользала от моей мало-помалу развивавшейся наблюдательной способности, тем паче что музыка с младенческих дней окружала меня как нечто само собой разумеющееся и неизбежно, ничем от прочей моей жизни не отделимое, и ничто не понуждало меня выделять ее в качестве особого элемента жизни, ничто и никто, если не считать кое-каких намеков со стороны взрослых, неопределенных, впрочем, намеков, снисходящих к детскому разумению; тем большее, прямо-таки ошеломительное впечатление произвели на меня эти семеро великих музыкантов. Они не декламировали, не пели, они в общем-то скорее молчали, в каком-то остервенении стиснув зубы, но каким-то чудом они наполняли пустое пространство музыкой.

Все, все в них было музыкой — даже то, как поднимали и опускали они свои лапы, как держали и поворачивали голову, как бежали и как стояли, как выстраивались
относительно друг друга, взять хотя бы тот хоровод, который они водили, когда каждый последующий пес ставил лапы на спину предыдущего и самый первый, таким образом, гордо нес тяжесть всей стаи, или когда они сплетали из своих простертых по земле тел замысловатейшие фигуры, никогда не нарушая рисунок; даже последний в их ряду, тот, что был еще несколько не уверен, не всегда поспевал за другими, во всяком случае в зачине мелодии — даже его неуверенность была видна лишь на фоне великолепной уверенности других, и будь его неуверенность куда большей или вовсе полной, она и тогда ничего не смогла бы испортить там, где неколебимый такт держали великие мастера. Но мне не приходило в голову их разглядывать, вовсе не приходило.

В душе я приветствовал их как собак, когда они вышли, ошеломил, правда, шум, их сопровождавший, но все равно ведь это были собаки, такие же собаки, как ты или я, и смотрел я на них привычно, как на собак, которых встречаешь всюду, смотрел, невольно желая подойти поздороваться, ведь это они, собаки, пусть значительно старше меня и не моей, не длинношерстной породы, но и вполне со мной соразмерные, мне привычные, таких или подобных я уже знал, встречал; однако пока все это проносилось у меня в голове, музыка усилилась, завладела пространством, по-настоящему захватила меня, заставила забыть обо всем на свете — и об этих живых собачках; как ни сопротивлялся я ей всеми силами, как ни выл, будто от боли, музыка, насилуя мою волю, не оставляла мне ничего, кроме того, что неслось на меня со всех сторон, с высоты, из глубины, отовсюду сразу, что окружало и наваливалось, и душило, подступая в своем ярении так близко, что эта близь чудилась уже дальней далью с умирающими в ней звуками фанфар.

Потом музыка снова отпускала, потому что ты чувствовал себя слишком измотанным, уничтоженным, утомленным, чтобы ее слышать, музыка отпускала, и ты снова видел, как семь прелестных собак водят свой хоровод, как они прыгают и резвятся, и тебе хотелось, хотя выглядели они надменно, их окликнуть, спросить о важном, узнать, что они делают здесь, но едва ты порывался это сделать, снова чувствуя сокровенную, кровную, славную собачью связь с этой семеркой, как вновь звучала музыка, доводила тебя до беспамятства, заставляла кружиться волчком, словно ты и сам был не жертвой ее, а музыкантом, швыряла тебя туда и сюда, как ты ни молил о пощаде, пока она не спасла наконец от собственного своего гнета, сунув тебя головой в заросли, которых здесь было много, что я не сразу заметил, и заросли защемили голову так крепко, что это давало возможность прийти в себя, отдышаться, несмотря на отдаленные раскаты музыки.

Поистине, больше даже, чем искусству семерых собак — а оно было мне непостижно, было все вне пределов моих способностей и моего бытия — я поражался тому мужеству, с которым они открыто и дерзко противостояли производимым ими звукам, поражался той силе, которая для этих звуков нужна и которой, казалось, ничего не стоило сломать позвоночник.

Правда, теперь присмотревшись из своего укрытия внимательнее, я понял, что то, чем они работали, было не спокойствие, а высшее напряжение; столь, казалось бы, уверенно ступающие ноги подергивала на самом деле непрерывная опасливая дрожь, и они то и дело взглядывали друг на друга почти с судорогами отчаяния, а энергично подтянутый язык норовил снова тряпкой вывалиться из пасти. Нет, не страх перед свершением приводил их в в такое волнение; кто отваживался на такое, кто достигал такого, тот не ведал страха.

Откуда же этот страх? Кто понуждал их делать то, что они здесь делали? Я не мог больше сдерживаться в особенности потому, что каким-то непонятным образом они вдруг показались мне нуждающимися в помощи, и сквозь весь этот шум громко с вызовом выкрикнул им свои вопросы. Но — странное, странное дело! — они не ответили, они сделали вид, что меня не замечают.